Появилось искушение остаться. Робеть тут нечего. Но мысль о том, что придется с ними общаться, быть попроще, как сказал бы этот отвратный Пуст, и дерябнуть разок-другой, определенно неприятна. Слава богу, с моего места у двери можно улизнуть быстро и незаметно.

В переулке возле паба стояла машина Пуста, черный «форд-проуб», и у меня появилась мысль — а не разнести ли боковое стекло? Но на улице могут быть камеры слежения, глупо рисковать из-за дурацкого каприза. Лучше пройтись пешком до самого дома — ночь сегодня теплая — и еще раз взглянуть на забор Роя Честли.

Он уже стер граффити. Ничего странного; хотя из дома надпись не видна, само ее присутствие должно было его раздражать, как и мысль о том, что мальчишки, вторгшиеся в его сад, могут вернуться. Может быть, я это и устрою — просто посмотреть на его физиономию, — но не сегодня. Сегодня мне полагается праздник.

Дома, в моей увешанной ситцем комнате, ждет очередная бутылка шампанского, которую я немедленно открою. Это уже вторая (всего их шесть, и к Рождеству им всем полагается опустеть). Потом разберу небольшую, но важную корреспонденцию, а под конец — спущусь вниз и из телефона-автомата быстренько звякну в местное полицейское отделение, сообщить, что в окрестностях «Жаждущего школяра» едет черный «проуб» (с номером ЛИТ 3), виляя из стороны в сторону.

Такое поведение мой психотерапевт не одобряет. Чрезмерная импульсивность, так она утверждает, и склонность осуждать. Я не всегда считаюсь с чувствами других. Но в данном случае — никакого риска, называть имя я не буду, да и вообще, Пуст это заслужил. Как и мистер Груб, он хвастун, задира, прирожденный нарушитель закона, человек, который искренне верит, что от нескольких кружек в брюхе он только лучше водит. Предсказуем. Все они предсказуемы.

И в этом их, освальдовцев, слабость. Пуст, конечно, благодушный идиот, но даже Честли, умный человек, разделяет то же идиотское благодушие: «Кто посмеет на меня напасть? Напасть на „Сент-Освальд“?»

Что ж, джентльмены. Я посмею.

ШАХ

Лето, когда отец сломался, было самым жарким на нашей памяти. Поначалу он этому радовался, будто вернулись легендарные времена его детства, лучшие дни жизни, как он говорил. Но солнце палило безжалостно, трава на газонах «Сент-Освальда» из желтой превратилась в бурую, и отец скис и начал раздражаться.

Ухаживать за газонами было его обязанностью. Он установил разбрызгиватели, но их не хватало, чтобы поливать такие пространства, так что пришлось ограничиться крикетным полем, а остальные земли лысели под пламенным безбровым взглядом солнца. Но это еще не все беды. Любители граффити снова взялись за работу и на этот раз создали фреску всех цветов радуги площадью в шесть квадратных футов на стене Игрового Павильона.

Два дня отец все это соскребал, еще неделю красил Павильон заново и клялся, что в следующий раз так отделает этого маленького подонка, что тот на всю жизнь запомнит. Но мальчишка так и не попался, хотя аляповатые, но по-своему выразительные картинки появлялись в «Сент-Освальде» еще дважды, обе — карикатуры на учителей. Отец начал дежурить по ночам, лежа за Павильоном с упаковкой из двенадцати банок пива, но виновник был неуловим, и для Джона Страза так и осталось загадкой, каким образом тот умудрился избежать ловушки.

Вдобавок к этому были мыши. В любом большом здании есть свои паразиты — и в «Сент-Освальде» больше, чем во многих других, — но с конца летнего триместра мыши расплодились в невероятном количестве и заполонили коридоры. Даже мне они попадались, особенно вокруг Колокольной башни, и было ясно, что надо прекратить их размножение — разбросать отраву и убрать дохлых грызунов до начала нового триместра, чтобы не дать родителям повода для жалоб.

Отца мыши бесили. Он был уверен, что дети оставляют еду в шкафчиках, обвинял школьных уборщиков в нерадивости, тратил день за днем на то, чтобы открыть, обшарить и снова закрыть каждый шкафчик, распалялся все сильнее, но без малейшего успеха.

И еще эти собаки. Жаркая погода действовала на них, как на отца, — днем они спали, вечером становились агрессивны. К ночи хозяева, которые не гуляли с ними днем из-за жары, выпускали их на пустырь на задах «Сент-Освальда», и псы носились там стаями, лаяли без умолку и портили траву. Они не признавали границ и, несмотря на все старания отца, проникали через ограду на сент-освальдские игровые поля и гадили на свежеполитой крикетной площадке. Эти собаки словно интуитивно выбирали самое неподходящее место, и по утрам отец таскался по полям с собачьей лопаткой, кляня свою жизнь на чем свет стоит и пыхтя над банкой выдохшегося пива.

Поскольку все мои мысли были заняты Леоном, мне не сразу удалось понять, а тем более забеспокоиться, что Джон Страз сходит с ума. Мы с отцом никогда не были особенно близки, и для меня он всегда оставался закрытой книгой. А теперь на его лице застыла тупая ярость. Однажды мелькнула надежда на что-то большее. Но этот человек думал, что разрешил мои трудности в общении с помощью уроков карате. А в теперешней, куда более сложной ситуации чего мне было от него ждать?

Папа, я люблю мальчика по имени Леон.

Нечего и думать.

Хотя попробовать можно. Ведь был же он когда-то молодым, и влюбленным, и страстным или каким там еще. Надо лишь быть к нему повнимательней — приносить ему пиво из холодильника, заваривать чай, сидеть с ним часами у телевизора и смотреть его любимые передачи в надежде, что глухая стена когда-нибудь рухнет. Но Джон Страз стремительно шел на дно. Депрессия накрыла его безумным лоскутным покрывалом, и в глазах отражался лишь цветной экран. Как и остальные, он меня не видел, его ребенок и дома стал Человеком-Невидимкой.

Еще через две недели этих жарких каникул разразилась двойная буря. Первая — по моей вине: меня угораздило, открывая окно на крышу, задеть сигнализационное устройство. Тут же взвыла сирена. Отец примчался неожиданно быстро и чуть не поймал меня. Мне удалось удрать домой, но положить ключи на место не вышло — отец влетел за мною следом и увидел их у меня в руке.

Пришлось пустить в ход всю свою фантазию. Мол, завыла сирена, а отец забыл ключи, и мне хотелось сразу принести их. Он не поверил. Весь день он был на нервах и еще раньше заподозрил, что ключи пропали. Расправа была неминуема. Выбраться из дома можно, лишь проскользнув мимо отца, но было совершенно ясно по его лицу, что не получится.

Конечно, он ударил меня не впервые. Джон Страз мастерски бил наотмашь, его удар попадал в цель три раза из десяти, но уж если попадал, то казалось, что тебя приложили небольшим поленом. Обычно удавалось увернуться и дать деру, а когда он снова видел меня, то успевал протрезветь или забывал, за что тогда взъелся.

Теперь же все было иначе. Во-первых, отец был трезв. Во-вторых, мною совершено ужасное преступление — покушение на «Сент-Освальд», а значит, открытый вызов главному смотрителю. В те минуты в его глазах промелькнула подавленная ярость, тоскливое отчаяние из-за этих собак, граффити и облысевших газонов, дети, что показывали на него пальцем и обзывались, мальчишка-обезьянка, молчаливое презрение к людям вроде казначея и нового директора. Не помню, сколько раз он меня ударил, но под конец из носа у меня текла кровь, лицо саднило, и отец нависал надо мной с безумными глазами, раскинув руки, словно убийца на сцене.

— О господи, господи.

Он говорил сам с собой, меня же больше занимал разбитый нос, который приходилось зажимать руками, боль в животе и сильная тошнота, но ее удалось сдержать.

Потом отец долго сидел за столом, обхватив голову руками.

— О господи, прости меня, прости, — повторял он, но непонятно, обращался ли он ко мне или к Всевышнему.

Мне удалось встать, но он даже не обернулся и продолжал бормотать себе в руки. Подходить к нему было опасно — он мог взорваться в любой миг, но тем не менее чувствовалось, будто в нем что-то сломалось.